Hiawatha's Fasting Music by Valentin Dubovskoy Lyrics by Henry Longfellow You shall hear how Hiawatha prayed and fasted in the forest, not for greater skill in hunting, not for triumphs in the battle, and renown among the warriors, but for profit of the people, for advantage of the nations. First he built a lodge for fasting, built a wigwam in the forest, by the shining Big-Sea-Water, in the blithe and pleasant Spring-time, in the Moon of Leaves he built it, and, with dreams and visions many, seven whole days and nights he fasted. On the first day of his fasting through the leafy woods he wandered; saw the deer start from the thicket, saw the rabbit in his burrow, heard the pheasant, Bena, drumming, heard the squirrel, Adjidaumo. «Master of Life!» he cried, desponding, «Must our lives de-pend on these things?» «Master of Life!» he cried, desponding, «Must our lives de-pend on these things?» On the next day of his fasting by the river's brink he wandered, through the Muskoday, the meadow, saw the wild rice, Mahnomonee, saw the blueberry, Meenahga, and the strawberry, Odahmin. «Master of Life!» he cried, desponding, «Must our lives de-pend on these things?» «Master of Life!» he cried, desponding, «Must our lives de-pend on these things?» On the third day of his fasting by the lake he sat and pondered, saw the sturgeon, Nahma, leaping, scattering drops like beads of wampum, saw the yellow perch, the Sahwa, like a sunbeam in the water. «Master of Life!» he cried, desponding, «Must our lives de-pend on these things?» «Master of Life!» he cried, desponding, «Must our lives de-pend on these things?» On the fourth day of his fasting in his lodge he lay exhausted. And he saw a youth approaching, dressed in garments green and yellow, coming through the purple twilight, through the splendor of the sunset; plumes of green bent o'er his forehead, and his hair was soft and golden. Standing at the open doorway, long he looked at Hiawatha, looked with pity and compassion on his wasted form and features, and, in accents like the sighing of the South-Wind in the tree-tops, said he, «O my Hiawatha! All your prayers are heard in heaven, for you pray not like the others; not for greater skill in hunting, not for triumph in the battle, but for profit of the people, for advantage of the nations. From the Master of Life decending, I, the friend of man, Mondamin, come to warn you and instruct you, how by struggle and by labor you shall gain what you have prayed for. Rise up from your bed of branches, rise, o youth, and wrestle with me!» So they wrestled there together in the glory of the sunset, and the more they strove and struggled, stronger still grew Hiawatha; till the darkness fell around them, and the heron, the Shuh-shuh-gah, gave a cry of lamentation, gave a scream of pain and famine. «'T is enough!» then said Mondamin, smiling upon Hiawatha, «but tomorrow, when the sun sets, I will come again to try you.» On the morrow and the next day, when the sun through heaven descending, came Mondamin for the trial. Thrice they wrestled there together till the darkness fell around them, till the heron, the Shuh-shuh-gah, uttered her loud cry of famine, and Mondamin paused to listen. And he cried, «O Hiawatha! Bravely have you wrestled with me, and the Master of Life, who sees us, he will give to you the triumph! Make a bed for me to lie in, where the rain may fall upon me, where the sun may come and warm me; strip these garments, green and yellow, lay me in the earth, and make it soft and loose and light above me. Let no hand disturb my slumber, till I wake, and start, and quicken, till I leap into the sunshine» and thus saying, he departed. On the morrow came Nokomis, on the seventh day of his fasting, came with food for Hiawatha, came imploring and bewailing, lest his hunger should o'er come him, lest his fasting should be fatal. And behold! the young Mondamin, stood and beckoned at the doorway. And as one in slumber walking, pale and haggard, but undaunted, from the wigwam Hiawatha came and wrestled with Mondamin. Sky and forest reeled together, and his strong heart leaped within him, as the sturgeon leaps and struggles in a net to break its meshes. Like a ring of fire around him blazed and flared the red horizon, Suddenly upon the greensward all alone stood Hiawatha, and before him breathless, lifeless, lay the youth, with hair dishevelled, dead he lay there in the sunset. And victorious Hiawatha made the grave as he commanded, laid him in the earth, and made it soft and loose and light above him; and the heron, the Shuh-shuh-gah, from the melancholy moorlands, gave a cry of lamentation, gave a cry of pain and anguish! Day by day did Hiawatha go to wait and watch beside it; kept the dark mould soft above it, kept it clean from weeds and insects. Till at length a small green feather from the earth shot slowly upward, then another and another, and before the Summer ended stood the maize in all its beauty, with its shining robes about it, and its long, soft, yellow tresses; and in rapture Hiawatha cried aloud, «It is Mondamin! Yes, the friend of man, Mondamin!» And still later, when the Autumn changed the long, green leaves to yellow, and the soft and juicy kernels grew like wampum hard and yellow, then the ripened ears he gathered, gave the first Feast of Mondamin, and made known unto the people this new gift of the Great Spirit.

Пост Гайаваты Музыка Валентина Дубовского Слова Генри Лонгфелло, перевод Ивана Бунина Вы услышите сказанье, как в лесной глуши постился и молился Гайавата: не о ловкости в охоте, не о славе и победах, но о счастии, о благе всех племён и всех народов. Пред постом он приготовил для себя в лесу жилище, – над блестящим Гитчи-Гюми, в светлый, тёплый Месяц Листьев он вигвам себе построил и, в виденьях, в дивных грёзах, семь ночей и дней постился. В первый день поста бродил он по зелёным тихим рощам; видел кролика он в норке, в чаще выпугнул оленя, слышал, как фазан кудахтал, как в дупле возилась белка. «Гитчи Манито! – вскричал он, полный скорби безнадежной, – неужели наше счастье, наша жизнь от них зависит?» На другой день над рекою, вдоль по Мускодэ бродил он, видел там он Маномони и Минагу, голубику, и Одамин, землянику, куст крыжовника, Шабомин. «Гитчи Манито! – вскричал он, полный скорби безнадежной, – неужели наше счастье, наша жизнь от них зависит?» В третий день сидел он долго, над прозрачною водою. Видел он, как прыгал Нама, сыпля брызги, словно жемчуг; как резвился окунь, Сава, словно солнца луч сияя. «Гитчи Манито! – вскричал он, полный скорби безнадежной, – неужели наше счастье, наша жизнь от них зависит?» На четвёртый день до ночи он лежал в изнеможенье. И увидел он: подходит стройный юноша к вигваму. Голова его – в блестящих, развевающихся перьях, кудри – мягки, золотисты, а наряд – зелёно-жёлтый. У дверей остановившись, долго с жалостью, с участьем он смотрел на Гайавату, на лицо его худое, и, как вздохи Шавондази в чаще леса, – прозвучала речь его: «О Гайавата! Голос твой услышан в небе, потому что ты молился не о ловкости в охоте, не о славе и победах, но о счастии, о благе всех племён и всех народов. Для тебя Владыкой Жизни послан друг людей – Мондамин; послан он тебе поведать, что в борьбе, в труде, в терпенье ты получишь всё, что просишь. Встань с ветвей, с зелёных листьев, встань с Мондамином бороться!» На лугу они кружились в пышном зареве заката, и всё крепче, всё сильнее Гайавата становился. Но спустились тени ночи, и Шух-шух-га на болоте издала свой крик тоскливый, вопль и голода и скорби. «Кончим! – вымолвил Мондамин, улыбаясь Гайавате, – завтра снова приготовься на закате к испытанью». Так два вечера, – лишь только опускалось тихо солнце приходил к нему Мондамин. На лугу они кружились, но спустились тени ночи, прокричала на болоте громко, жалобно Шух-шух-га, и задумался Мондамин; и вскричал он: «Гайавата! Храбро ты со мной боролся, и пошлёт Владыка Жизни надо мной тебе победу! Приготовь тогда мне ложе так, чтоб мог весенний дождик освежать меня, а солнце – согревать до самой ночи. Схорони меня и землю разровняй и сделай мягкой. Стереги мой сон глубокий до поры, когда проснусь я, к солнцу светлому воспряну!» И, сказав, исчез Мондамин. На заре пришла Нокомис, на седьмое утро пищи принесла для Гайаваты. Со слезами говорила, что его погубит голод, если пищи он не примет. Глядь – уж тут Мондамин юный, у дверей стоит с приветом! Как во сне, к нему навстречу встал, измученный и бледный, Гайавата, но бесстрашно вышел – и бороться начал. И слились земля и небо! Как осётр в сетях трепещет, бьётся бешено, чтоб сети разорвать и прыгнуть в воду, так в груди у Гайаваты сердце сильное стучало; Вдруг один среди поляны очутился Гайавата, а пред ним, в измятых перьях на траве лежал Мондамин, мёртвый, в зареве заката. Победитель Гайавата сделал так, как приказал он: схоронил его и землю разровнял и сделал мягкой. И среди болот печальных цапля сизая, Шух-шух-га, издала свой крик тоскливый, вопль и жалобы и скорби. День за днём над той могилой сторожил мой Гайавата, чтобы холм её был мягким, не зарос травою сорной. Наконец зелёный стебель показался над могилой, а за ним – другой и третий, и не кончилося лето, как в своём уборе пышном, в золотистых, мягких косах, встал высокий, стройный маис. И воскликнул Гайавата в восхищении: «Мондамин! Это друг людей, Мондамин!» А поздней, когда, под осень, пожелтели, стали твёрды зёрна маиса, как жемчуг, он собрал его початки, сняв с него листву сухую, «Пир Мондамина» устроил, показал всему народу новый дар Владыки Жизни.