The Ghosts Music by Valentin Dubovskoy Lyrics by Henry Longfellow One dark evening, after sundown, in her wigwam Laughing Water sat with old Nokomis, waiting for the steps of Hiawatha homeward from the hunt returning. Then the curtain of the doorway from without was slowly lifted; brighter glowed the fire a moment, and a moment swerved the smoke-wreath, as two women entered softly, passed the doorway uninvited, without word of salutation, without sign of recognition, sat down in the farthest corner, crouching low among the shadows. Was it the wind above the smoke-flue, muttering down into the wigwam? Was it the owl, the Koko-koho, hooting from the dismal forest? Sure a voice said in the silence: «These are corpses clad in garments, these are ghosts that come to haunt you, from the kingdom of Ponemah, from the land of the Hereafter!» Homeward now came Hiawatha from his hunting in the forest, with the snow upon his tresses, and the red deer on his shoulders. At the feet of Laughing Water down he threw his lifeless burden; nobler, handsomer she thought him, than when first he came to woo her, first threw down the deer before her, as a token of his wishes, as a pro-mise of the future. Then he turned and saw the strangers, cowering, crouching with the shadows; said within himself, «Who are they?» But he questioned not the strangers, only spake to bid them welcome to his lodge, his food, his fireside. When the evening meal was ready, and the deer had been divided, both the pallid guests, the strangers, springing from among the shadows, seized upon the choicest portions, seized the white fat of the roebuck, set apart for Laughing Water; without asking, without thanking, flitted back among the shadows in the corner of the wigwam. Laughing Wa-ter made no gesture, not a word spake Hiawatha, not a motion made Nokomis; not a change came o'er their features; only Minnehaha softly whispered, saying, «They are famished; let them do what best delights them, let them eat, for they are famished.» Many a daylight dawned and darkened, many a night shook off the daylight as the pine shakes off the snow-flakes from the midnight of its branches; day by day the guests unmoving sat there silent in the wigwam. Once at midnight Hiawatha, ever wakeful, ever watchful, in the wigwam, dimly lighted by the brands that still were burning, by the glim-mering, flickering firelight heard a sighing, oft repeated. From his couch rose Hiawatha, from his shaggy hides of bison, pushed aside the deer-skin curtain, saw the pallid guests, the shadows, sitting upright on their couches, weeping in the silent midnight. And he said: «O guests! why is it that your hearts are so afflicted, that you sob so in the midnight?» Then the shadows ceased from weeping, ceased from sobbing and lamenting, and they said, with gentle voices: «We are ghosts of the departed. From the realms of Chibiabos hither have we come to try you, hither have we come to warn you. Cries of grief and lamentation reach us in the Blessed Islands; cries of anguish from the living, calling back their friends departed, sadden us with useless sorrow. Therefore have we come to try you; no one knows us, no one needs us. We are but a burden to you. Think of this, O Hiawatha! Speak of it to all the people, that henceforward and forever they no more with lamentations sadden the souls of the departed in the Islands of the Blessed. Four days is the spirit's journey to the land of ghosts and shadows, four its lonely night encampments; four times must their fires be lighted. Therefore, when the dead are buried, let a fire, as night approaches, four times on the grave be kindled, that the soul upon its journey may not lack the cheerful firelight, may not grope about in darkness. Farewell, noble Hiawatha! We have put you to the trial, to the proof have put your patience, by the insult of our presence, by the outrage of our actions. We have found you great and noble. Fail not in the greater trial, faint not in the harder struggle.» When they ceased, a sudden darkness fell and filled the silent wigwam. Hiawatha heard a rustle, heard the curtain of the doorway lifted by a hand he saw not, felt the cold breath of the night air, for a moment saw the starlight; but he saw the ghosts no longer, saw no more the wandering spirits from the kingdom of Ponemah, from the land of the Hereafter.

Привидения Музыка Валентина Дубовского Слова Генри Лонгфелло, перевод Ивана Бунина Тёмным вечером однажды престарелая Нокомис с Миннегагою сидела за работою в вигваме, чутко слушая в молчанье, не идёт ли Гайавата. И открылась тихо-тихо занавеска над порогом; ярче пламя запылало, дым сильней заволновался – и две женщины безмолвно, без привета и без зова, чрез порог переступили, проскользнули по вигваму в самый дальний, тёмный угол, сели там и притаились. То не ветер ли полночный загудел в трубе вигвама? Не сова ли, Куку-кугу, застонала в мрачных соснах? Голос вдруг изрёк в молчанье: «Это мёртвые восстали, это души погребённых к вам пришли из Стран Понима, из страны Загробной Жизни!» Скоро из лесу, с охоты, возвратился Гайавата, перед милой Миннегагой он сложил свою добычу и теперь ещё прекрасней показался Миннегаге, чем в тот день, когда за нею он пришёл в страну Дакотов, положил пред ней оленя, в знак своих желаний тайных, в знак своей любви сердечной. Положив, он обернулся, увидал в углу двух женщин и сказал себе: «Кто это?» Но расспрашивать не стал их, попросил их разделить с ним кров его, очаг и пищу. Гостьи бледные ни слова не сказали Гайавате; но когда готов был ужин и олень уже разрезан, из угла они вскочили, завладели лучшей долей, долей милой Миннегаги, не спросясь, схватили дерзко и опять забились в угол, в самый дальний, тёмный угол. Промолчала Миннегага, промолчал и Гайавата, промолчала и Нокомис; лица их спокойны были. Только Миннегага тихо прошептала с состраданьем, говоря: «Их мучит голод; пусть берут, что им по вкусу, пусть едят, – их мучит голод». Много зорь зажглось, погасло, много дней стряхнули ночи, как стряхают хлопья снега сосны тёмные на землю; день за днём сидели молча гостьи бледные в вигваме. В полночь раз, когда печально догорал костёр, краснея, в полусумраке вигвама, бодрый, чуткий Гайавата вдруг услышал чьи-то вздохи, чьи-то горькие рыданья. С ложа встал он осторожно, и, отдёрнувши над ложем из оленьей кожи полог, увидал, что это Тени, гостьи бледные, вздыхают, плачут в тишине полночной. И промолвил он: «О гостьи! Что так мучит ваше сердце? Что рыдать вас заставляет?» Тени смолкли, перестали горько сетовать и плакать и сказали тихо-тихо: «Мы усопших, мёртвых души; мы пришли из Стран Понима, с островов Загробной Жизни, испытать вас и наставить. Вопли скорби достигают к нам, в Селения Блаженных: то живые погребённых призывают вновь на землю, и вернулись мы на землю, но узнали скоро, скоро, что везде мы только в тягость, что для всех мы стали чужды! Помни это, Гайавата, и скажи всему народу, чтоб отныне и вовеки вопли их не огорчали отошедших в мир Понима, к нам, в Селения Блаженных. Дух четыре грустных ночи и четыре дня проводит на пути в страну Понима; потому-то и должны вы над могилами усопших с первой ночи до последней жечь костры неугасимо, освещать дорогу духам, озарять весёлым светом их печальные ночлеги. Мы идём, прости навеки, благородный Гайавата! И тебя мы искушали, но всегда ты оставался благородным и великим. Не слабей же, Гайавата: ждёт тебя ещё труднее и борьба и испытанье!» И внезапно тьма упала и наполнила жилище, Гайавата же в молчанье услыхал, что кто-то поднял занавеску над порогом, и почувствовал дыханье зимней полночи морозной, но уже не видел духов, теней бледных и печальных из далёких Стран Понима, из страны Загробной Жизни.