Господину Цукерману портят настроение
Музыка Валентина Дубовского,
Слова Дмитрия Кедрина

Вот его мастерская. Но что же молчат молотки?
Разве нынче суббота? Мазурики! Дай им потачку!..
Беспардонно усевшись на убранные верстаки,
подмастерья бастуют. В его заготовочной – стачка!

Он напрасно одел свой парадный костюм! Вот так раз!
Что вы с ними прикажете делать? Прогнать или высечь?
Погибает заказ! Погибает богатый заказ!
Погибает шесть тысяч, а это не шутка – шесть тысяч!

Цукерман побледнел. Он, привыкший казаться грозой,
заикаясь от злости, от скрытого гнева серея,
говорит, как отец, убедительно и со слезой:
«Что за шутки друзья? Разве так поступают евреи?

Это срочный подряд, даже больше: военный подряд.
Понимаете дети?» – И кто­то сказал: «Понимаем.
Мы управимся к сроку, ребята у нас говорят,
если будут расценки повышены к первому мая».

Цукермана немножко знобит – очевидно сквозняк…
Он пиджак разодрал: «Кровопийцы! Исчадия ада!
Можешь пить мою кровь! Я – бедняк! Я – последний бедняк!»
«Мы прибавки желаем, хозяин. А крови не надо».

Господин Цукерман достаёт золотые часы,
отражаясь на крышке, дрожат его пальцы кривые.
«Я пошёл, господа. Намотайте себе на усы:
через десять минут к вам пожалуют городовые».

И жандармы пришли. Околоточный выпил воды,
подтянул кобуру и сказал, постепенно зверея:
«Есть жиды и евреи. Которые спорят – жиды,
а которые хочут работать, то эти евреи».

Он из синих штанов вынимает цветной карандаш
и командует, дёргая шеей, кирпичной от гнева:
«Кто бунтует – направо и шагом, в полицию, марш,
а которые смирные, будьте любезны – налево.

Торговаться, патлатые, вздумали? Я вам задам!
Захотелось прибавочки к праздничку? Я вас погрею!..»
Молча, словно козлы, подмастерья уходят к «жидам»,
мастера посолидней, как овцы, отходят к «евреям».

Цукерман победил. Подмастерьев уводят штыки,
конвоирует – птичий глазок трёхлинейной винтовки.
Мастера, помолчав, опускаются за верстаки,
мастера, помолчав, разворачивают заготовки.

Нелегко обернуться с подрядом одним мастерам:
далеко не уедешь на этих почтенных калеках…
В коридоре – шаги. Кто там поднял такой тарарам?
Цукерман обомлел: на пороге – уволенный Леккерт.

«Что вам надобно, Гирш? Уходите, паршивый пижон!
Что у вас за листовки, безбожник, торчат из кармана?»
Гирша Леккерт молчит. Он играет сапожным ножом
и глядит на рабочих сквозь пляшущего Цукермана.

Что за скверная рожа, обструганная, как доска!
Словно выкрест презренный, он пейсы и бороду бреет.
«Молодой человек! Вы забыли про три волоска. –
Говорит Цукерман, – что растут на лице у еврея!»

«Нынче дело не в этом! Для споров найдётся пора.
Я зайду к вам в субботу, и мы потолкуем о вере…
Расходитесь, штрейкбрехеры!» – Леккерт велит мастерам,
мастера потихоньку шмыгают в открытые двери.

В низких окнах – закат, мастерскую пора закрывать,
Цукерман не глядит на высокие тихие звёзды.
Он приходит домой и обрушивается в кровать,
проклиная Егову за то, что он зачат и создан.