Бубновый туз
Музыка Валентина Дубовского,
Слова Дмитрия Кедрина

Подагрическим шагом своим журавлино­прямым,
непристойно бранясь, закипая от злости, как чайник,
в небелёный подвал мастерских пересыльной тюрьмы
по щербатым ступенькам спускается желчный начальник.

Он бранится недаром, не попусту с сердцем плюёт
и кусает седые усы, зеленея от злобы:
столяры в мастерской отказались срубить эшафот.
Он прочтёт им заутреню! Он им задаст, бритолобым!

Так он входит в столярку, где свищут рубанки и где
три десятка бубновых тузов, здоровенных и дюжих,
помаленьку работают, как по колено в воде,
стоя в мягкой волне шоколадных и кремовых стружек.

Кто­то гвоздь заколачивает и лениво поёт,
на насмешливых лицах написано явно нахальство…
«Кто­то хочет быть в карцере, – марш мастерить эшафот!
Очумели, мошенники? Вздумали спорить с начальством?».

Завсегдатай этапов, российских централов гроза,
нераскаянный рецидивист, уголовный Мартынов,
не спеша поднимает пустые, как пропасть глаза,
и глядит на начальника, стружки ногой отодвинув.

И начальник тюрьмы не выносит пустующих глаз.
Перед их пустотой – что твоя пустота Торричелли?
«Не извольте кричать. Не подходит нам этот заказ.
Мы не станем строгать невесёлые эти качели».

И фуганок от стружек очистив тупым долотом,
уголовный Мартынов задумчиво бороду чешет:
«Человек, ваша милость, к примеру сказать, не пальто.
Так пускай себе ходит живой. Для чего его вешать?

Ну, там стол сколотить или их благородию шкап,
но братва никогда не работала виселиц людям.
Может, кто и найдётся, а нам всё равно на этап.
В карцер можем сходить хоть сейчас. А мараться не будем».

И начальник глядит в голубые пустые глаза,
что читает он в них – равнодушных, чужих и печальных?
Схватка длится мгновенье. И, ничего не сказав,
журавлиным шажком ретируется желчный начальник.

А в тюремном дворе, глядя в лужу воды, как в трюмо,
на разбитую челюсть свою, с истерическим всхлипом,
схоронясь за дровами, начальнику пишет письмо
сoгласившийся быть палачом уголовный Филиппов:

«Ваше высокородье! Меня забивают, хоть плачь!
По великой нужде прибегаю за помощью вашей:
арестанты меня не иначе зовут, как «палач»,
заставляют не в очередь в нужник мотаться с парашей,

отбирают табак, обещают зарезать ножом
или шилом пырнуть, или тёмную сделать мне ночью.
Ваше высокородье! Пока я вам буду нужон, –
Христом­богом прошу: посадите меня в одиночку».

Малка, вытащив рубль, что в платочке завязан узлом,
в тихий домик почтовой конторы врывается с криком.
Седовласый чиновник сидит за зелёным столом,
точно в нимбе, в густых бакенбардах а lа Горемыкин.

Кучка светлых монеток, что собрана в год по грошу,
на сукно покатилась. «Скорее примите депешу!
Я для мужа помилованья у царицы прошу,
если на день ответ запоздает, он будет повешен!»

«Хорошо, хорошо! – и чиновник, захлопнув окно,
говорит: «Остапчук! Проводи эту нервную даму».
Не читая листка, он засовывает под сукно
августейшей вдове адресованную телеграмму.