Приданое
Музыка Валентина Дубовского,
стихи Дмитрия Кедрина
В тростниках просохли кочки,
зацвели каштаны в Тусе,
плачет розовая дочка
благородного Фердуси:
«Больше куклы мне не снятся,
женихи густой толпою
у дверей моих теснятся,
как бараны к водопою.
Вы, надеюсь, мне дадите
одного назвать желанным.
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?»
Отвечает пылкой дочке
добродетельный Фердуси:
«На деревьях взбухли почки.
В облаках курлычут гуси.
В вашем сердце полной чашей
ходит паводок весенний,
но, увы: к несчастью, ваши
справедливы опасенья.
В нашей бочке – мерка риса,
да и то ещё едва ли.
Мы куда бедней, чем крыса,
что живёт у нас в подвале.
Но уймите, дочь, досаду,
не горюйте слишком рано:
завтра утром я засяду
за сказания Ирана,
за богов и за героев,
за сраженья и победы
и, старания утроив,
их окончу до обеда,
чтобы вился стих чудесный
лёгким золотом по черни,
чтобы шах прекрасной песней
насладился в час вечерний.
Шах прочтёт и караваном
круглых войлочных верблюдов
нам пришлёт цветные ткани
и серебряные блюда,
шёлк и бисерные нити,
и мускат с имбирем пряным,
и тогда, кого хотите,
назовёте вы желанным».
В тростниках размокли кочки,
отцвели каштаны в Тусе,
и опять стучится дочка
к благодушному Фердуси:
«Третий месяц вы не спите
за своим занятьем странным.
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?
Отвечает пылкой дочке
рассудительный Фердуси:
«На деревьях мёрзнут почки,
в облаках умолкли гуси,
труд – глубокая криница,
зачерпнул я влаги мало,
и алмазов на страницах
лишь немного заблистало.
Не волнуйтесь, подождите,
год я буду неустанным,
и тогда, кого хотите,
назовёте вы желанным».
Через год просохли кочки,
зацвели каштаны в Тусе,
и опять стучится дочка
к терпеливому Фердуси:
«Где же бисерные нити
и мускат с имбирем пряным?
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?
Женихов толпа устала
ожиданием томиться.
Иль опять алмазов мало
заблистало на страницах?»
Отвечает гневной дочке
опечаленный Фердуси:
«Поглядите в эти строчки,
я за труд взялся не труся,
но должны ещё чудесней
быть завязки приключений,
чтобы шах прекрасной песней
насладился в час вечерний.
Не волнуйтесь, подождите,
разве каплет над Ираном?
Будет день, кого хотите,
назовёте вы желанным».
Баня старая закрылась,
и открылся новый рынок.
На макушке засветилась
тюбетейка из сединок.
Чуть ползёт перо поэта
и поскрипывает тише.
Чередой проходят лета,
дочка ждёт, Фердуси пишет.
В тростниках размокли кочки,
отцвели каштаны в Тусе.
Вновь стучится злая дочка
к одряхлелому Фердуси:
«Жизнь прошла, а вы сидите
над писаньем окаянным.
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?
Вы, как заяц, поседели,
стали злым и желтоносым,
вы над песней просидели
двадцать зим и двадцать вёсен.
Двадцать раз любили гуси,
двадцать раз взбухали почки.
Вы оставили, Фердуси,
в старых девах вашу дочку».
«Будут груши, будут фиги,
и халаты, и рубахи.
Я вчера окончил книгу
и с купцом отправил к шаху.
Холм песчаный не остынет
за дорожным поворотом –
тридцать странников пустыни
подойдут к моим воротам».
Посреди придворных близких
шах сидел в своём серале.
С ним лежали одалиски,
и скопцы ему играли.
Шах глядел, как пляшут триста
юных дев, и бровью двигал.
Переписанную чисто
звездочёт приносит книгу:
«Шаху прислан дар поэтом,
стихотворцем поседелым…»
Шах сказал: «Но разве это –
государственное дело?
Я пришёл к моим невестам,
я сижу в моём гареме.
Тут читать совсем не место
и писать совсем не время.
Я потом прочту записки,
небольшая в том утрата».
Улыбнулись одалиски,
захихикали кастраты.
В тростниках просохли кочки,
зацвели каштаны в Тусе.
Кличет сгорбленную дочку
добродетельный Фердуси:
«Сослужите службу ныне
старику, что видит худо:
не идут ли по долине
тридцать войлочных верблюдов?»
«Не бегут к дороге дети,
колокольцы не бренчали,
в поле только лёгкий ветер
разметает прах песчаный».
На деревьях мёрзнут почки,
в облаках умолкли гуси,
и опять взывает к дочке
опечаленный Фердуси:
«Я сквозь бельма, старец древний,
вижу мир, как рыба в тине.
Не стоят ли у деревни
тридцать странников пустыни?»
«Не бегут к дороге дети,
колокольцы не бренчали,
в поле только лёгкий ветер
разметает прах песчаный».
Вот посол, пестро одетый,
все дворы обходит в Тусе:
«Где живёт звезда поэтов –
ослепительный Фердуси?
Вьётся стих его чудесный
лёгким золотом по черни,
падишах прекрасной песней
насладился в час вечерний.
Шах в дворце своём – и ныне
он прислал певцу оттуда
тридцать странников пустыни,
тридцать войлочных верблюдов,
ткани солнечного цвета,
полосатые бурнусы…
Где живёт звезда поэтов –
ослепительный Фердуси?»
Стон верблюдов горбоносых
у ворот восточных гдето,
а из западных выносят
тело старого поэта.
Бормоча и приседая,
как рассохшаяся бочка,
караван встречать – седая –
на крыльцо выходит дочка:
«Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали.
Мой отец носить не будет
ни халатов, ни сандалий.
Если шитые иголкой
платья надевал он прежде,
то теперь он носит только
деревянные одежды.
Если раньше в жажде горькой
из ручья черпал рукою,
то теперь он любит только
воду вечного покоя.
Мой жених крылами чертит
страшный след на поле бранном.
Джинна близкойблизкой смерти
я зову моим желанным.
Он просить за мной не будет
ни халатов, ни сандалий…
Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали».
Встал над Тусом вечер синий,
и гуськом идут оттуда
тридцать странников пустыни,
тридцать войлочных верблюдов.